Инопланетянка, Книги

Отшельник

Отшельник

Тело стареет и сморщивается, оно исчезает рано или поздно. Останется вечная душа, лишь она продолжит свой путь. Вниз, в темный мрак, или вверх, к божественному Свету. А мы редко задумываемся об этом. Потому что не верим в то, что душа вечна. Потому что слишком часто слепы и наивны…

Гадюка, извиваясь и подрагивая всем телом, неотрывно смотрела на меня. Чешуйки мокрой скользкой шкурки, переливаясь, блестели на ярком солнце. Я стоял на тропинке, не смея пошевелиться. Мерзкая тварь преградила мне дорогу и не собиралась уползать. Она меня совсем не боялась. Подняв маленькую головку и не делая ею ни единого движения, она выжидательно замерла. Это было отвратительно – голова была абсолютно неподвижна, а извивающееся тело и черный раздвоенный язычок беспокойно двигались в странном ритме. Больше всего меня пугали глаза – мутные, пустые, ничего не выражающие глаза. Господи, что я несу, подумал я в отчаянии, да что могут выражать глаза змеи! Но эта мутность и пустота гипнотизировали, приводя в состояние беспомощного отчаяния. В эти черные глазки было и страшно смотреть, и невозможно отвести взгляд.

— А ты ее, паря, палкой шугани разок, — раздался бодрый старческий голос за спиной. — Они пужливые, змейка–то тварь вроде наглая, а сама тебя боится.

— Да где же я вам, дедушка, палку возьму? — с отчаянием почему-то шепотом сказал я. — Нет у меня палки.

— Так у меня имеется, — с готовностью произнес незнакомый дед. — Ты посторонись-ка, паря, чуток, так я ее сам шугану легонько.

— Я боюсь шевелиться, — так же тихо сказал я.

— От ты, паря! Ты, прям, незадача какая-то на двух ногах. Ну, ладушки, стой тихохонько, я из-за тебя изогнусь.

Скосив глаза, я увидел, как показалась палка из-за моей спины. Змея зашипела, стала сильнее извиваться и как-то угрожающе напружинилась. Вот черт, кажется, он ее только разозлил. Но через секунду змея сдалась, прижалась к земле и, двигаясь боком, начала сползать с тропинки. Еще мгновение и она исчезла в густой траве.

— Фу ты, — облегченно выдохнул я. — Спасибо вам дедушка. Я ужасно их боюсь, слава богу, что хоть редко встречаюсь.

С этим словами я повернулся и увидел моего спасителя, крепкого приземистого старика невероятно заросшей седой шевелюрой. На копне густых спутанных волос нелепо торчала соломенная шляпа.

— Ну, отошел от страхов-то? А ежели б меня не было, так бы и стоял што ли с красавой–то этой аспидной? — и он радостно засмеялся дробным смешком.

Я пожал плечами, не зная, что сказать веселому дедку. В это время он разглядывал меня с любопытством, почти по-детски бесцеремонно. Потом хмыкнул и спросил:

— Приезжий, так понимаю?

— Да, я из города. Снял тут флигель у бабушки одной на лето, работать мне много надо, а в городе не получается.

— Ты у кого проживаешь-то? У какой такой бабушки?

— У Марии Матвеевны.

— А-а, Матвеевна, знаем такую,  – деловито сказал дед. – Зловредная женщина, паря, ну, прям презловредная. На редкость!

— Знаете, не соглашусь, — возразил я, обидевшись за свою хозяйку. Мне нравилась спокойная и добрая женщина. Чем она ему так не угодила, интересно. — А почему вы так считаете?

— А как же нет? — вскинулся старик, энергичным движением двинув шляпу на затылок. — Я же её в молодости звал в замуж, так не пошла зловредная девка. Уперлась как бодливая коза, и никак. А мне же обидно, вся деревня потешается. Девка была на зависть – и красивая и добрая, а песни голосила так, что слеза прошибала до печенок. Но! Не пошла за меня. А чё получилось? Пропащая жизнь у нас получилась. Сама замуж так не вышла, а мне на моей старухе пришлось жениться. Вот скажи мне, что получается из зловредных девок? Конечно, только зловредные женщины, я так понимаю? Я прав? Спорить будешь?

— Нет, не буду. Вы, как хотите, а мне Матвеевна нравится, — твердо сказал я.

— Ну, таки мне тоже нравится, — боевой задор у него неожиданно иссяк. — Женщина хорошая, добрая, рази такая может не нравится? Сказал бы ты мне что другое, так я бы тебя палкой оттянул крепенько.

Не поймешь его, то зловредная, то палкой. Забавный старик, своеобразный, но не без странностей. Надо скорее благодарить и выбираться из леса.

— Вы дедушка в деревню идете? Вы где живете?

— Да нет, я прям тута и живу, в лесу, — чуть смешался старик.

— Как это тута? Где именно? Я что-то в этом лесу не видел ни избушек, ни строений никакой

— Так и не видел, потому што их нет. Я же в шалашике живу, а его сразу и не приметишь.

Я в недоумении посмотрел на дела, и тут заметил, что одежда на нем поношенная, вся в соломе и каких-то клочках.

— А вы почему живете в шалаше? Вы – бездомный? — глупо ляпнул я, не подумав.

— Зачем бездомный? Есть у меня дом. Просто я отшельником живу, — обиделся старик. — Отшельник я, вот и всё тута.

— Ради бога простите, я сказал глупость. Я раньше думал, что в отшельники – это святые люди. Я понял, вам просто нравится жить в лесу.

— Ничего ты, паря, не понял, — грустно сказал дед, и как-то обреченно вздохнув, добавил, — Кому же понравится жить в лесу?

Ничего не понимаю с этим дедом, всё у него с вывертом, с двойным смыслом. Но мне уже стало любопытно.

— Ты знаешь, как плохо одному-то в лесу. Я же не волк, чтобы одиночество любить. Я человек. Мне компания приятная нужна. А где же в лесу ее найдешь? Вот, вишь, тебя нашел, таки радуюсь разговору с приятным человеком. Давай-ка я тебя провожу до деревни и заодно побеседоваю с тобой, отведу душу-то. Наскучался молчать за эти дни, я так понимаю. Прихворал маненько, вот и отлеживался в шалашике, до деревни было не дойти. Так и точно святым станешь от молчанки этой.

Старик семенил рядом и радостно болтал обо все. Это был просто какой-то поток сознания, но он был так счастлив, что прерывать его не хотелось. Когда мы дошли до околицы, то дед заметно расстроился. Он съежился, поскучнел и стал вежливо прощаться. Мне стало его безумно жалко. Он был трогательный и забавный, и ему было так мало нужно для счастья – только поговорить. В порыве сочувствия я пригласил его попить со мною чаю с сушками, у меня были отличные сушки.

—Таки я это с радостью, — вскинулся он с надеждой, но потом опасливо добавил. — А хозяйка где сама? А то Матвевна меня не шибко привечает, ругаться будет и даже прогнать может.

— Так флигель-то у меня отдельный, я его снимаю, значит, имею право приводить гостей.

— Твоя правда, паря, правильно говоришь, — приосанился старик, — ты эт, ходи во флигелек, ставь самовар, а я хочь бороденку приглажу. А то Матвеевна не одобрит моего вида, строгая женщина, я так понимаю.

Я поставил чайник и мы Пантелеичем, так звали старика, мирно общались до позднего вечера. Я получил невероятное удовольствие от этого общения. Он обстоятельно рассказывал о своей жизни, о людях в деревне. Он знал множество забавных историй, был сам любознателен и с охотой расспрашивал меня о моей работе. Только от разговоров и расспросов о нем самом и его жизни он уклонялся. Он спохватился и стал прощаться уже затемно. Было видно, что он еще не наговорился и ему не хочется уходить. Он замялся и неловко сказал:

— Ты мне, паря, понравился, я бы с тобой поболтал. Только позвать мне тебя некуда, разве в шалашик, но рази ты пойдешь?

— Почему не пойду? С удовольствием загляну в гости, если приглашаете.

Пантелеич оживился и довольный сказал:

— А я малинки пособираю, чайку на костерке заварим, — он загорался этой идеей все больше. — Ты не думай, я все культурненько сделаю. Приходи, буду ждать. Ну, с досвиданием тебя тогда.

Он потоптался еще немного, вздохнул и побрел к лесу. Вдруг остановился, обернулся и тревожно спросил:

— А ты точно придешь? Смотри, обещался, чтоб без обмана.

Совсем как мальчишка, который договаривается с дружком. Вот забавный старик, только какой-то очень одинокий. Вечером я заглянул к хозяйке и между делом поинтересовался про отшельника.

— Пантелеич-то? Да какой он отшельник, — сердито сказала Марья Матвеевна. — Дом него есть, двое сынов у него, всё как положено. Жизнь хорошо прожил, по-людски и по совести. Младший сын с невесткой тут живет, а старший далеко уехал.

— А как же так получилось, что он в лесу живет?

— Так через эту свою невестку-то младшую, заразу Лариску. Бесстыдная баба, что с нее взять. Ну, ты его лучше самого расспрашивай, что я тут тебе буду лишнее болтать. Темная это история, нехорошая. Выжили старика в лес, нелюди. А как ему там старому человеку жить, ни поесть горячего, ни постираться толком. Ходит как нищий в непотребном отрепье, разве можно с хорошим человеком так поступать?

Она насупилась, сердито махнула рукой и пошла на веранду, где долго гремела кастрюлями и тазами.

На другой день я направился в лес по приметам, которые старик долго мне втолковывал. Он так старательно всё описал, что я почти без труда нашел его укромную поляну. Он, увидев меня, заулыбался, совсем не скрывая своей радости. Начал суетиться, показывать свое небогатое хозяйство. К моему удивлению, шалаш был добротно построен, он даже был больше похож на сарайчик. Внутри был идеальный порядок, все нехитрые пожитки были старательно разложены по местам. Разве что пожитков этих было немного – немного посуды, ветхая одежда, одеяло с подушкой, да невысокий топчан. Вот и все добро отшельника. Я искренне восхитился, как у него всё аккуратно прибрано, тут Пантелеич засмущался, забормотав, что это он только начал отстраиваться. А так планов у него очень много. Я помялся, и осторожно спросил, а как же он зимует, ведь холодно же в лесу. Он как-то сник и признался, что еще ни разу не зимовал, но у него есть еще время и он думает, что успеет подготовиться.

Мы пили вкуснейший час с малиной, болтали, ели сушки, которые я захватил с собой в подарок. Несколько часов пролетели незаметно, стало темнеть, и я заторопился домой. Пантелеич проводил меня до околицы, но в гости на этот раз не напрашивался. Надо сказать, что он был очень деликатный и неназойливый человек, это подкупало. Может быть, поэтому меня мучили вопросы. Почему такой хороший человек живет в лесу? Ушел он сам или его выгнали? Почему? Что он такого страшного мог сделать, что сын позволяет отцу жить в таких ужасающих условиях, да еще таком-то возрасте? И главное, можно ли ему как-то помочь? Он, конечно, бодрился и храбрился про зимовку, но здешнюю зиму пережить в шалаше было невозможно. Жаль, что упрямый старик говорить о себе по-прежнему не хотел.

 

Так мы с ним общались почти ежедневно, получая взаимное удовольствие от нашей неожиданной дружбы. Я стал приносить ему продукты, он немного смущался, но брал охотно. Мария Матвеевна собрала и передала кое-какие вещи. А в один день она, перехватив меня почти перед калиткой, сунула кастрюльку, замотанную в платок, и хмуро сказала:

— Вот горяченького сделала, пусть похлебает. А то уж поди и забыл, что такое супчик. Тока не разлей по дороге, тихо ступай, не беги.

Когда я пришел, Пантелеич метался около шалаша, готовясь к моему приходу. Он радостно меня поприветствовал и продолжил хлопотать у костра, без умолка болтая, как всегда. Я размотал платок, осторожно достал кастрюльку, и позвал его. Увидев расставленную посуду, Пантелеич опешил:

— А эт чё у тебя?

Я протянул ему ложку, заботливо припасенную Матвеевной, ложку, и сказал, что это она передала и велела съесть сразу, пока горячее. Дед замолчал, почему-то стал серьезным, и немного растерянным. Он, также молча, присел, взял ложку и стал сосредоточенно есть. Он ел, ничего не говоря и не смотря на меня, и вдруг я заметил, как в кастрюлю стали падать слезы. Пантелеич ел и плакал. Я замер, совершенно обескураженный, не зная, что произошло и что мне делать. Он доел, также молча, вымыл кастрюлю, налил нам чая и протянул мне кружку. Мы так и сидели. Молчали и пили чай. Потом он неожиданно виновато сказал:

— Никогда не думал, что доживу до такого. Ты меня прости, мил человек, за слезы то мои. Но горько мне стало, что же это получатся? Двух сынов вырастил, на ноги поднял, дом такой отгрохал, и вот теперь чужие люди меня кормят и заботу проявляют. Обидно мне, — и добавил, — ты уже Марье Матвевне благодарности мои передай. Говорил же тебе, что зловредная старушка!

Увидев мой недоумевающий взгляд, уже голосом прежнего Пантелеича пояснил:

— А что скажешь нет, глянь как меня расчувствовала, в конфуз прям ввела, — Он помолчал какое-то время, оживился и уже бодро сказал. — Ну, эт ничё, паря, и не такое переживали. Вот есть меня история, слухай сюда…

И он стал прежним Пантелеичем. Так в тот день я не узнал его историю. Все прояснилось через неделю. Он как всегда пришел ко мне в гости, теперь он приходил каждый день. Мы пили чай, и к нам даже Марья Матвеевна присоединилась, сказав, что уж очень у нас весело во флигельке. Когда мы допили, я позвал старика в сельпо, где присмотрел ему подарок – теплый свитер. Он начал отнекиваться, но Матвеевна на него строго прикрикнула:

— Марш, и чтоб мне без разговоров. Зима на носу, а он в обносках ходит.

Пантелеич безропотно подчинился, а когда мы вышли за ворота, убежденно сказал:

— Вот зря ты мне не веришь про ее зловредность. Ты видал, как цыкнула, у меня аж душа в пятки ушла. Не, про пятки вру, но до пуза точно душенька в испуге долетела.

Мы шли по тропинке вдоль домов к магазину и болтали. Вернее, как всегда не умолкал мой дед. Он шел и рассказывал очередную байку, как вдруг замер, резко ухватив меня за руку. Я даже споткнулся, сначала ничего не понял, но тут же сам замер. Я увидел ее. Она стояла на тропинке. Высокая, худая женщина. Она не шевелилась и прямо смотрела на нас. Меня сразу поразил взгляд огромных черных глаз – немигающий и пронзительный. Я бросил взгляд на нее еще раз, и вдруг у меня в голове вспыхнула недавняя картинка в лесу – змея на тропинке. Старик, по-прежнему, держа меня за руку, стоял как завороженный. Я не знал, что это за женщина, и почему старик так на нее отреагировал, но я понял, что пришел мой черед быть спасителем. Я с силой развернул его в другую сторону и громко сказал:

— Пантелеич, мы пойдем другим путем, ты не волнуйся.

Старик посмотрел на меня, и мотнул головой, как будто стряхивая наваждение, и послушно как ребенок пошел за мной. Вдруг женщина начала что-то громко и сердито кричать нам вслед. Я не понимал смысла слов, которые она говорила, но это было что-то злое. Досталось и мне, непонятно почему, но что и обо мне она тоже кричала. Притихший Пантелеич с напряженным лицом семенил рядом. Я подумал, что со змеей все как-то проще обошлось. Старик так переволновался, что даже не стал упираться в магазине и безропотно примерил свитер. Я решил, что сегодня не стоит отпускать его, и предложил переночевать сегодня у меня. Он охотно согласился, хотя до этого всегда отказывался наотрез, как я его ни уговаривал. Да и вообще старик стал какой-то пришибленный, жалкий. Матвевна, услышав о происшествии и моем приглашении, ничего не сказала, только пошла в сарай и принесла оттуда старую раскладушку. Потом добавила, что «постелю» принесет позже. Я разложил раскладушку и расстелил матрас. Дед внимательно смотрел за моими приготовлениями, обошел конструкцию и с подозрением спросил, уверен ли я, что эта хлипкая пакость выдержит его. Я его успокоил, сказав, что она старая, но вполне крепкая и надежная. Если он не будет ворочаться, то все будет хорошо, на всякий случай тут же предложил свой топчан. Старик замахал руками, говоря, что он и так меня стеснил и на топчан не пойдет ни за что. Ему и тут будет хорошо, будет лежать себе смирненько, что с ним будет. С этими словами он осторожно улегся и какое-то время лежал, не шелохнувшись. В комнате было совсем темно и тихо, только комар где-то у окна жужжал надоедливо. Вдруг, кашлянув, Пантелеи сказал:

— То невестка моя была, младшего сына жена. Лариска.

— Я догадался почему-то.

— Но ты знай, я на нее не сержусь, — тихо сказал Пантелеич. — Злится он на меня, шибко злится. Обидел я ее когда-то. Виноват я перед ней, так понимаю.

— Да чем же вы её так обидели? — изумился я.

— Да, вот уж так получилось, – нехотя ответил старик. – Она же язва, к старшему моему прилепилась. Ну, у меня еще сын есть, Гришка. Они у меня погодки. Старший у меня уж очень удался, а вот Семка так себе получился. И мелковат, жидковат, невзрачный какой-то. А старший хорош, ничего не скажешь, грудь широченная, высокий, статный. Гордился я им уж очень сильно гордился. Ну, и ясно дело, девки все подряд его были, на какую не посмотрит, все, паря, враз его стала. Так за ним табунами и ходили. Говорил я ему, что натерпится он через этих баб, да и старуха тоже переживала. Ну, что испортится он, из-за девок, через их внимание. А все иначе-то вышло.

Пантелеич вздохнул и замолчал.

— А почему вы все время говорите, что был? С ним что-то случилось? — осторожно спросил я.

— Типун тебе на язык, паря, что ты, — замахал руками старик. – Жив Гришка мой, здоровехонький. Только уехал он отсюда, далече уехал с Анюткой своей, на самые севера подался. Оно как было дело, Гришка только из армии пришел, красавец мой. Тут Лариска на него запала, без памяти влюбилась. Говорят, она сызмальства на него заглядывалась, не буду врать, не знаю, но тут враз погибла. А девка была нрава тяжелого, прям, бешеного. Да и мать у нее женщина невоздержанная на язык, склочная. Ну, а сам знаешь, яблоко-то оно от мамки далеко не укатывается, так понимаю. Вот красивая была – это да, самая заметная девка на деревне была. За ней ведь тоже много парней увивалось, она этим гордилась. Да именем своим городским важничала, у нас же на селе нет таких имен. Только за красой чернота светилась, не скроешь-то. Злая он очень была, вот как есть злая. И почему-то собаки ее уж очень не любили. Ведь животину-то не проведешь, это человека еще обмануть можно, он слова слушает, да на лицо смотрит. А собака-то этого не разумеет, она душу человечью чует. У кого душонка-то черная, так собачонка и шугается. Потому что умная животина знает, здесь опасно, прибить могут.

Так вот Лариска влюбилась в моего Гришку просто без памяти, ну, как безумная стала. Никакой ни гордости не стало у девки, ни нрава грубого. Тихая, ласковая да приветливая. Ходит по деревне и светится вся. Добилась своего через годик, стал Гришка ее кавалером, все на танцульки бегали, ну, как был он парень ее. Мы с матерью извелись, все ночи не спали, всё шептались. Не верил я ей и всё тут, любовь-то, думаю, пройдет, а нрав останется, так понимаю. Но смотрю парень мой женихается, но как-то спокойненько и неохотно. Я его напрямки попытал, так, мол, и так, намерен ли жениться. Он у меня парень прямой да строгий. Нет, говорит, батя, и ей тоже сказал, что нет любви у меня особой. Но сама Лариска твердит одно, говорит, докажет, что лучше ее и никого быть не может. Говорит, никому не отдам, жизнь положу, а мой будешь. Неправильно все это как-то, батя, получается, вроде, как и не мужик я, не я ее добиваюсь, а она меня. Тут я и присоветовал ему, чтобы прекратил он эту историю, не дал затянуть себя в омут. Раз не любишь, не марай девке жизнь, не бесчести ее. Скажи всё, как есть по совести и правде. Послушал он меня. Ты не думай, он своим умом всегда жил, просто также думал.

Ну, и сказал ей на другой день, так, мол, и так, не будем мы вместе. Она в вой, рыдала на всю деревню. А потом ко мне прибегла. В ноги кинулась и клялась и божилась, что будет самой лучшей ему женой, нрав свой закинет куда подале. Говорит, я же знаю, что вы меня не любите. А он вас послушал. Вы мне только не мешайте, не говорите ему против меня. А я уж сама Гришеньке докажу, что я для него буду самой лучшей женой. Он меня любит, не так как я его, но ведь меня же выбрал из всех баб в деревне. И снова кинулась плакать да божиться. Ты знаешь, мил человек, вот поверил я ей в ту минуту. Вот так ясно, как божий день, понял, ведь, правда, поменяется девка. Да и знавал я такие случаи. Бывало менялись люди, редко, но бывало. Только повод им серьезный нужен, так понимаю. Вот у Лариски он и был, повод-то этот, то есть мой Гришка. А я струсил, и думаю, но, конечно-то, бывает, то ведь редко же! Редко! Понимаешь, а вдруг это не Гришкин случай. Ну, испугался я, признаю такое.

Знал я еще, что не устоит мой парень перед такой Ларискиной любовью. Ну, представь себе такая девка и так тебя любит, тут, кто хочет, не устоит. Ничего я ей не ответил. А на другой же день собрал Гришку и отправил в город от греха подальше. У меня там брат двоюродный на заводе работал. Вот думаю, пусть всё угомонится и вернется Гриша домой. Он пошел с ней попрощаться, так Лариска диким воем выла, но сказала, что она его дождется, а то и в город за ним поедет. Умрет, но своего добьется, вот бешеная девка.

Уехал мой Гришка в город и вскорости встретил свою Анюту. Ой, до чего же девка золотая. Внешность, как у мышонка, неприметная совсем. А вот душа, как у ангела, чистая и добрая. Так мой Гришка молодец, разглядел эту ангельскую душу, полюбил без памяти, да и женился, не откладывая. Лариска-то, как узнала, руки хотела на себя наложить, в реку прыгала, еле откачали. Она потом в больнице долго лежала, а как вернулась, сразу к нам в дом пришла. Худющая после больнички, стоит, трясется, молчит и смотрит с ненавистью. Я тогда впервой-то и испугался. Хоть и жалко мне её было, ей богу, жалко. А она смотрит мне в глаза долго так, аж ни мигнет, прям, как твоя змеюка. Смотрит и говорит, что отомстит за жизнь ее погубленную, и я еще не раз пожалею. Тут она, не поворачивая головы, крикнула моего младшего, Семку.

Семка, спрашивает, хочешь на мне жениться. А Семка-то мой дышать на нее боялся, сох по ней безмерно. Ну, так говорит, Семка, хочешь меня в жены взять? А тот аж задохнулся от счастья и только мотает головой. Видишь, как оно бывает, несчастье одного для другого счастьем стало. Как поженились они, так у нас со старухой жизнь почитай закончилась. Она нас поедом ела, прям, как с цепи сорвалась. Проявила бешеный характер во всей красе, так понимаю. Я с ней и так воевал и эдак, так она змея подколодная ко мне не лезла. Она старуху мою изводила. Та рыдает втихую в чуланчике, а нам не говорит, Семку жалеет, видит, как он страдает, да слова поперек боится сказать. Лариска чуть что, так сразу уйду, говорит, от тебя. А он этого пуще смерти боялся. Так мы и жили. Гриша вскорости уехал на севера, не стал вертаться в село, догадался, что не даст эта ведьма Анюте жизни. А там они хорошо живут. Старуху то свою я там и похоронил, погостевать приехали, она распереживалась, так понимаю. Там решил ее похоронить, на северах этих, пущай думаю со старшеньким рядом будет. Отравила ей последние годы Лариска-то. Семка-то все понимает и меня жалеет, сын он хороший, ты не подумай плохого. Только бесхарактерный, уж очень жену любит, до беспамятства. Вот как она Гришку любила, так и этот к ней присох.

Ну, так прошло время. А я же слабею. Это раньше она меня побаивалась, а потом и распоясалась. При Семке, правда, уже не цепляла, стеснялась она при нем, что ли меня тиранить, так понимаю. А по этой весне уж она в меня вгрызлась насмерть. Стала требовать, чтобы Семка меня выгнал. Семка приструнить толком не смог, хоть и заступался за меня. Почернел он весь, высох. А чему там сохнуть, хилый он у меня и так. Поглядел я на это безобразие, плюнул на все и ушел в лес. Вот так и стал отшельником.

— А как же Семен-то? Неужели за вас не заступился? Вот так позволил уйти и всё?

— Как же нет, проведывал. Он же мне и сарайку эту помогал строить, и добра понатаскал. Пришел первый раз и плачет, прям, говорит, батя, мне стыдно, стыдно перед тобой, сил нет. Но без нее я умру. В тот же день умру. Я ее уговорю, она отходчивая. Вот ведь как присушила. А мне его жалко.

— А Гришка? Он что думает?

—Гришка и не знает ничего. Мы же ему с матерью ни разу не проболтались. А что он сделает? Прибьет Семку? Заберет к себе? У него же квартирка на северах, как моя сарайка. И детки же у него, внучата мои, хорошие такие, ласковые. Это у этой змеи детей нет. Бог не дает, говорят, она, когда в реку-то кидалась, повредила себе што-то там по-женски.

Он затих на какое-то время, а потом прокашлялся и продолжил:

— Я все эти годы сначала как думал. Может, я зря тогда ей не поверил? Загубил девке жизнь, а, может, и сложилось бы у них. А потом думаю, ан нет, характер-то у нее бешенный, а Гришка у меня парень тоже горячий. Вот так бы лбами сшибались всю жизнь, что же тут хорошего? А ты знаешь, я еще почему ушел? Вот непонятно мне это, но с Лариска и Семкой хорошо живут. Вот ей богу, ты не поверишь, а хорошо. Она его тиранит, а он только радуется да носится с ней. Так ты знаешь, что поразительно, Лариска-то его со временем жалеть стала, любить не скажу, не понимаю я в любовях этих ничего. Но ведь заботится Лариска об нем, переживает. Он тут приболел, в больницу его свезли, в район. Так она каждый день туды моталась на автобусе. А ты попробуй потрясись по пылюке такой. Зауважал я ее тогда. Да и меня она в последнее время тиранила больше по привычке, самой уже надоело, так понимаю. Да и улыбаться стала, прям, как-то подобрела. Думаю, дай уйду-ка я. Пусть поживут без скандалов, порадуются жизни хоть, наконец. Там, глядишь, Лариска-то от ненависти отойдет, успокоится.

— Что-то я не заметил, что она по привычке на нас орала там, на тропинке, — не удержавшись, язвительно сказал я

— Не возражаю, там она со всей дури орала, таки чё тут удивляться, — согласился Пантелеич, а потом рассудительно добавил, — заскучала она по мне, давно ж не видела, вот и отвела душеньку по старой памяти, так понимаю.

— Ну, разве что по старой памяти. Да, непростая ситуация, — только и нашелся я что сказать.

— Вот и я о том, вона как она жизнь подчас непросто заверчивается, — вздохнул Пантелеич, помолчал и неожиданно оживился, — А я тут знаешь что подумал, ты вот как уедешь, я на зиму попрошусь к Матвевне, в твой флигелек. Ты все равно через неделю освободишь его, а тута я сразу сюда переберусь. Она женщина хоть и зловредная, но добрая.

—Ну, что же хорошая мысль, надо поговорить с ней. Мне, кажется, она не будет против, вдвоем веселее зимовать, — одобрил я его идею.

Деду так понравилась собственная мысль, что он размечтался, описывая в подробностях будущее счастье от проживания во флигельке. От избытка эмоций он стал беспрестанно ворочаться с боку на бок на раскладушке. И, конечно же, старая раскладушка не выдержала его энергичных восторгов. Раздался противный скрежещущий звук, а потом громкий грохот, черт, дед все-таки свалился. Я подскочил и зажег свет. Озадаченный дед сидел на полу, потирая бок и смотрела на сломанную конструкцию. Он поднял голову, виновато посмотрел и пробормотал несчастным голосом, что он не имел таких намерений, все получилось случайно. Я его утешил, сказав, что завтра все починю. Пантелеич заместно приободрился и неожиданно строго сказал:

— Всё, паря, завтра я сплю на топчане, а ты как хошь, то ли эту пакость чини, то ли на полу спи – дело твоё. А я больше на неё ни-ни. Вот ведь Матвевна! Я тоже хорош, знал же, что зловредная женщина не удержится, сделает мне подлость, таки знал. Доверчивый я, паря, святая невинность, так понимаю. Ну, что ты встал столбом? Туши свет, спать будем. А то мы растрещались на ночь глядя. Это все ты меня в грех вводишь, я сам-то молчун всё больше. Это с тобой болтуном вечно в неприятности попадаю. Вот ведь меня наказал бог с тобой связаться…

И довольный собой, он накрылся и через пять минут громко с присвистом храпел. Святой человек, так понимаю.

Меню